ИМПЕРАТОРСКИЙ МОСКОВСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ
в воспоминаниях Михаила Прохоровича Третьякова
1798-1830.

Глава VI.

Теперь обращаюсь я к университетскому благородному пансиону и начальнику его, прославленному едва ли не до последних (?) земли отечественной, Ан.А.Проко-повичу-Антонскому. Пансион, как уже известно, был основан прежним университетским начальством в 1779 г., для образования благородного юношества, и, как единственное в то время заведение, скоро приобрел большую известность и славу. Ученье в пансионе было гимназическое, приспособленное к светскому общежитию. Антонский, управляя пансионом с 1791 г., умел мастерски угождать батюшкам и матушкам, вверявшим ему своих детей. До 1805 г. пансион находился в полном распоряжении Антонского как по ученой части, так и по хозяйственной, но в этом году незабвенный попечитель М.Н.Муравьев дал пансиону особый устав и сблизил это заведение с университетом. По новому уставу пансионеры, кончившие курс пансионского учения, имели право слушать в университете профессорские лекции и получать по уставу ученые степени, да и хозяйственная часть пансиона поступила в заведывание правления университета. Кроме того все воспитанники были обязаны в воскресные и праздничные дни слушать в университетской церкви божественную литургию. Этот новый и, по всей справедливости, отличный порядок не нравился Антонскому, ибо поставлял его в зависимость университетского совета и правления; да и большая часть батюшек-аристократов были недовольны тем, что младые отрасли их должны вступать в сотоварищество студентов разного звания. Так продолжалось до 1818 г. В этом году Антонский, пользуясь полной доверенностью попечителя кн. Оболенского, убедил его дать пансиону другое устройство по всем частям. Положили ввести в курс учения чтение профессорских лекций, кроме медицинских; пансионерам, отличившимся успехам в науках и поведении, предоставить классные чины от 14-го до 10-го класса включительно и освободить их от экзамена при производстве в чины коллежского асессора и статского советника; учредить новую должность директора пансиона, которую и принял на себя Антонский; открыть для производства дел пансионских особое независимое от университета правление и, наконец, соорудить в здании пансиона церковь. Долго министр не соглашался на эти нововведения; однако же, по настойчивой просьбе попечителя, испросил на все высочайшее утверждение. Таким образом пансион преобразовался в сокращенный университет. К чему же послужило такое преобразование? О, ко многому: и дети, и их родители, и наставники - все достигли до прекрасной цели: первые получать за деньги важные права при вступлении на службу, а последние: я знал, да и всем было известно, что инспектор пансиона Д. и помощник его Чернявский, помощник Антонского, имели у себя в комнатах от 10-ти до 15-ти чел[овек] воспитанников за условленную плату. Эти воспитанники как-то лучше успевали в учении и получали за то первые награды. То же делали и надзиратели, только в малом виде. Бывает же время, когда и черное принимается за белое. Так и в настоящем случае Антонский уверил попечителя, что все поименованные выше лица заслуживают благодарность от начальства за излишние труды их по надзору за избранными ими воспитанниками.

В 1818 г., генваря 9-го, кн. Оболенский всемилостивейше пожалован кавалером ордена Св. Анны первой степени, а в апреле 1819 г. - тайным советником. И мое усердие к службе не осталось без должного воздаяния: в феврале 1818 г. я получил от государя императора бриллиантовый перстень, а 26-го февраля 1820 г. - орден Св. Анны 3-ей степени.

Воспоминая дела давно прошедшие, я считаю не излишним сказать здесь, что министр наш кн. А.Н.Голицын, пользуясь полным доверием к себе государя императора, учреждал в России разные религиозные и благотворительные общества; покровительствовал масонам; поощрял их к изданию масонских книг и дружески беседовал со всеми являвшимися к нему сектаторами. Однажды, в котором году не упомню, явились к кн. Оболенскому двое квакеров с рекомендательным письмом от кн. Александра Николаевича. Князь Оболенский принял их самым приветливым образом и пригласил за свою трапезу. Сам кн. Оболенский не знал по-английски; но зато супруга князя, Софья Павловна, хорошо владела английским языком и за обедом вела с квакерами общий разговор весьма удовлетворительно.

Я знал, что кн. Оболенский находился в дружеской связи с кн. Голицыным; знал, что они часто вели переписку; но что они писали друг к другу? Разумеется, я не мог читать писем кн. Голицына, но некоторые письма кн. Оболенского имел случай бегло просматривать. В них нередко упоминалось имя Фотия, архимандрита новгородского Юрьевского монастыря, приверженца гр. Аракчеева, и имя Филарета, впоследствии митрополита московского, доверенной особы кн. Голицына. Умный архимандрит новгородского монастыря, Фотий, с грубым чистосердечием соединяя большую дальновидность, сильный дружбою Аракчеева, преданностью и золотом графини Орловой-Чесменской, дерзнул быть душою заговора против князя.

Тайно поддержанный и митрополитом Серафимом, он следил за преподаваемым в учебных заведениях и вопил против неправославного, даже нехристианского, направления, которое оно принимает. Три человека, находившиеся под начальством Голицына и им облагодетельствованные - Магницкий, Рунич и Кавелин, имели также связи с противниками его и втайне строили ему ковы.

Когда все было готово, когда все назрело, одною книжкою, изданной библейским обществом и пропущенной цензурой, как уверяли меня, нанесен решительный удар Голицыну. В ней, между прочим, сказано было, будто Спаситель наш, прежде земли, воплощался уже в других мирах и что у Богоматери, исключая Его, были другие дети от Иосифа.

Я не понимал тогда, каким образом Фотий и Филарет обратили на себя внимание моего начальника. Между тем, судя по многим обстоятельствам, можно было заключать, что кн. Оболенский принадлежал к какому-либо масонскому обществу; но такое заключение мое оказалось впоследствии времени ошибочным, ибо когда, по высочайшей воле, взяты были от всех чиновников московского учебного округа подписки, устранявшие их от тайных обществ, тогда кн. Оболенский письменно уверил, что он ни к какому тайному обществу не принадлежал.

Что же заставляло князя действовать в пользу масонов? Однажды цензор Цветаев усомнился в одобрении к напечатанию книги "Тоска по отчизне". Кн. Оболенский, узнав об этом, дал цензурному комитету предложение пропустить означенную книгу, что и было исполнено. Другой случай еще более замечателен: чиновник Борисов, приобревший право на некоторые книги известного в свое время масона Новикова, представил кн. Оболенскому редкий экземпляр изданной Новиковым книги "Божествен-ная метафизика" и испрашивал дозволение на напечатание ее новым изданием. Кн. Оболенский доводил об этом до сведения министра и получил от него в ответ, что еще рано выпускать в свет подобные книги.

В начале 1819 г. кн. Оболенский, находясь в С.-Петербурге по делам московского учебного округа, получил от министра официальное уведомление, что государь император высочайше повелеть соизволил: запретить напечатанную незадолго перед тем книгу "Беседа на гроб младенца о бессмертии души", сочинения Евстафия Станевича; цензору цензурного комитета, учрежденного при с.-петербургской духовной академии, архимандриту Иннокентию, одобрившему ту книгу к напечатанию, сделать выговор; а сочинителя Станевича выслать из С.-Петербурга в 24 часа. Я находился в то время с князем Оболенским в С.-Петербурге и слышал от некоторых чиновников, заслуживавших вероятия, что, по выходе означенной книге в свет, она рассмотрена была вторично ректором с.-петербургской духовной академии, Филаретом, и признана им для православной церкви вредною, о чем и было доведено министром до высочайшего сведения. После этого происшествия архимандрит Иннокентий возведен был, 2-го марта 1819 г., в сан епископа пензенского и саратовского, а 10-го октября того же года скончался. Весьма жаль, что в описании жизни преосвященного, изданном в 1821 г., не сказано ни одного слова о сделанном ему выговоре за одобрение книги Станевича и о тех интригах, которые, вероятно, пущены были в ход к ее запрещению, ибо известно было, что Иннокентий, будучи ректором с.-петербургской семинарии, находился в числе особ, приближенных к князю Голицыну, пользовался его расположением и доверием так, что 1817 г. апреля 7-го сделан был, вместе с архимандритом Филаретом, членом главного правления училищ. Что же заставило кн. Голицына удалить из С.-Петербурга Иннокентия, уже слабого и больного? Не то ли, что он покровительствовал Фотию? Впрочем, замечательно в высшей степени, что та же самая книга "Плач на гроб младенца о бессмертии души", по увольнении кн. Голицына от должности министра духовных дел и народного просвещения, подвергнута была вновь рассмотрению духовной цензуры, одобрена ею и, по высочайшему повелению, напечатана вторым изданием. На заглавном листе ее выставлено одобрение и первого цензора, архимандрита Иннокентия, - следовательно, он был прав.

Летом 1819 года я находился с кн. Оболенским при осмотре учебных заведений Ярославской и Костромской губерний, а в 1821 г. - калужской, тульской и рязанской гимназий. Ласковое и, можно сказать, дружеское обращение князя со всеми учащими и учащимися поселило в сердцах их искреннюю к нему любовь и уважение, тем более, что никто из прежних попечителей не удостаивал посещением своим ни одной удаленной от Москвы гимназии и училища московского учебного округа.

Проехав из г. Рязани, в сопровождении тамошнего директора училищ, Ивана Михайловича Татаринова, в село Любучи, Зарайского уезда, для осмотра вновь открытого в этом селе, по плану и распоряжению кн. Оболенского, училища, под названием "Ларинского", и при нем сельского общественного банка на капитал, пожертвованный некогда бывшим крестьянином того села Лариным, - мы встречены были торжественно, близ училищного дома, едва ли не всеми жителями села Любуча, с хлебом и солью. Благодарность их к кн. Оболенскому за труды его по открытию в селе Любучах училища и банка была столь велика, что многие из крестьян, со слезами на глазах, целовали руки князя, пленившего их всех ласковым своим обхождением. Замечательно, что мы ужинали и ночевали в доме крестьянина Ларина, родственника того незабвенного Ларина, который оказал родине своей, осмеливаюсь сказать, царское благодеяние.

Кроме поездки по губерниям, я четыре раза был с кн. Оболенским в С.-Петербурге, по делам московского учебного округа, где исправлял сверх своей должности и должность младшего письмоводителя, без всякого за то вознаграждения. Однажды кн. Оболенский взял меня с собою к нашему министру, кн. Александру Николаевичу Голицыну, со многими бумагами, планами и сметами предположенных в московском университете построек. Войдя с князем Оболенским в обширный кабинет министра, ожидавшего уже там кн. Оболенского, я, по данному мне от него заранее приказанию, разложил на министерском столе все привезенные нами бумаги. В это время, кн. Оболенский, как благородный начальник, отрекомендовал меня князю Александру Николаевичу с самой лучшей стороны.

Князь Александр Николаевич, взглянув на меня, изволил сказать: "я незнаком с ним". После такого высоконачальнического привета кн. Оболенский дал мне знак, чтобы я вышел из кабинета, что и было мною исполнено.

И прежде я не понял, и теперь не понимаю сказанных мне князем Александром Николаевичем слов, что он незнаком со мною. Уж не то ли они значат, что я не принадлежал к тайному масонскому обществу?

В 1823 г. министр, кн. Голицын, по ходатайству доброго начальника нашего кн. Оболенского, испросил у государя императора дозволение на поднесение е. в. докладной записки о награждении орденами трех только чиновников московского учебного округа, особенно отличающихся на служебном поприще, а именно: ректора московского университета Прокоповича-Антонского - орденом святыя Анны первой степени; директора училищ Ярославской губернии Абатурова - орденом же св. Анны второй степени, и меня - орденом святого равноапостольного князя Владимира четвертой степени. Эти награды кн. Оболенский считал столь верными, что уже заранее поздравлял нас с высокомонаршею милостию. Но человек предполагает и часто ошибается в своем предположении. Так случилось и с назначенными нам наградами. Кн. Голицын, представляя государю императору доклад для высочайшего утверждения, получил от е. в. неожиданное повеление передать этот доклад на рассмотрение в комитет министров. Хотя же комитет и признал нас достойными испрашиваемых наград, но передал это дело, по тогдашнему порядку, гр. Аракчееву для представления государю императору, чего Аракчеев не сделал, действуя уже с архимандритом Фотием и другими особами против кн. Голицына. Таким образом, представление о наших наградах, одобренное комитетом министров, осталось без окончательного утверждения и предано забвению.

Летом 1824 г., в деревне, кн. Оболенский неожиданно поздравил меня с новым министром, объясняя далее, что кн. Голицын уволен от занимаемой им должности, что духовные дела поступили по-прежнему в ведение святейшего синода и что министром народного просвещения утвержден адмирал Александр Семенович Шишков. Это известие очень огорчило меня, ибо я знал, что кн. Оболенский не захочет долго служить с таким начальником, который не принадлежал к Голицынской партии. Впрочем, князь, зимою того же 1824 г., ездил со мною в С.-Петербург, познакомился с Шишковым и, по-видимому, остался им доволен; но, возвратясь в Москву, послал к нему, Шишкову, 10-го февраля 1825 г. собственноручное письмо, коим просил увольнения от службы. На это письмо Шишков, от 26-го февраля, прислал кн. Оболенскому следующий ответ:

"По письму вашего сиятельства, от 10-го сего февраля, я имел счастие докладывать государю императору об увольнении вас, по желанию вашему, от службы. Е. в. благоугодно, чтобы вы оставались в звании попечителя московского учебного округа впредь до избрания на ваше место другого попечителя.

Извещая вас, милостивый государь мой, о таковом высочайшем соизволении, присовокупляю, что государь император, по уважению предстательства вашего, высочайшим указом, в 22-й день сего февраля на мое имя данным, всемилостивейше повелел письмоводителям вашим, титулярным советникам Третьякову и Персону производить в пенсион: первому по тысяче, а последнему по пятисот рублей в год из процентов с капитала, составляемого для пенсий чиновникам типографии московского университета.

Копию с такового указа, для надлежащего по оному исполнения, получите вы при особом официальном отношении. С совершенным почтением и т.д. А.Шишков".

Эта великая, высокомонаршая милость весьма много обрадовала кн. Оболенского и, в особенности, меня, получившего верный кусок насущного хлеба по самую смерть; радость моя еще более увеличилась от того, что князь остался на своем месте и, может быть, на долгое время. В такой приятной для меня надежде князь, в начале августа того же 1825 г., получил от министра народного просвещения, Шишкова, уведомление, что высочайшим указом от 19-го июля его сиятельство уволен от должности попечителя московского учебного округа и что на его место определен отставной генерал-майор Писарев. Я мог заметить, что кн. Оболенский не ожидал столь скорого решения на увольнение от службы и притом без изъявления ему высокомонаршего благоволения за свыше восьмилетнюю усердную службу его в должности попечителя московского учебного округа, что относил к интригам Шишкова, и был очень огорчен его несправедливостью. Августа 12-го князь прекратил сношения свои с университетом и, вместе с тем, торжественно благодарил всех профессоров и, в особенности, ректора за отличную и полезную службу их во все время бытности его попечителем московского учебного округа. Члены совета, признательные к князю за кроткое и благодетельное правление его для всех вообще чиновников, избрали его единогласно почетным членом московского университета и представили его сиятельству диплом на это звание. Не забудем того, что кн. Оболенский начальствовал над университетом в такое время, когда попечители других университетов - с.-петербургского - Рунич и казанского - Магницкий открыли во вверенных им университетах что-то похожее на инквизицию и гнали многих профессоров без всякого милосердия. Не забудем и того, что кн. Оболенский, пользуясь доверием к себе министра духовных дел и народного просвещения, кн. Голицына, умел оградить московский университет от всех злых наветов и нареканий, так что никто из профессоров не получил в то время от высшего начальства никакого замечания насчет ученых трудов своих; а, напротив того, многие из профессоров, по ходатайству кн. Оболенского, были награждены чинами и орденами.

Итак, совет университета достойно и праведно избрал кн. Оболенского почетным членом московского университета.

Прощаясь со мною, кн[язь] благодарил меня за успешное и вполне удовлетворительное старание мое по многотрудной должности старшего письмоводителя канцелярии попечителя московского учебного округа, и уверил, что он никогда не забудет меня, в чем и выдал мне аттестат. Теперь, следуя долгу чести и благодарности, я поставляю себе приятнейшею обязанностью рассказать здесь об одном редком и великодушном поступке со мною достопочтенного начальника моего: всем известно было, что князь, с дозволения министра, проживал каждое лето в подмосковном селе своем до глубокой осени. Сначала нравилась мне деревенская жизнь, но после, а особливо в дурную осеннюю погоду, я скучал иногда деревенским однообразием, что не укрылось от проницательных взоров начальника моего. Однажды князь, окончив со мною дела, до службы касающиеся, обратился ко мне со следующими словами: "я замечаю, любезный друг, по лицу твоему, что ты недоволен мною; если так, то ты волен оставить меня и переменить службу".

Не ожидая такого привета, я смешался, поклонился князю и вышел от него. Лишь только пришел я в свою комнату, как князь потребовал меня опять к себе и, ласково встретив, сказал: "извини меня, любезный друг, что я огорчил тебя; забудем прошедшее и останемся по-прежнему друзьями!"

С этим словом князь обнял меня и расцеловал. Слезы благодарности хлынули тогда из глаз моих и оставили во мне сладостное воспоминание о столь редком и великодушном поступке со мною благородного князя.

В деревне кн. Андрей Петрович провождал время как русский барин и православный христианин. Он вставал от сна довольно рано, уходил в свой кабинет, выпивал там чашку чая, выслушивал приказчика о ходе полевых работ и, наконец, часов в восемь призывал меня для письменных занятий по службе. После того князь, побеседовав некоторое время с семейством своим, отправлялся на поля, правя сам бойким иноходцем. В час пополудни обедал, потом отдыхал, однако же недолго. В пять или шесть часов ездил на охоту, разумеется, в хорошую погоду; в 9 часов ужинал, а в 10 ложился спать. Так проводил время почтенный князь Андрей Петрович в подмосковном селе своем Троицком, Ордынце тож. Весьма часто приезжали к князю братья его и сестры и гостил у него сколько им было угодно. В числе прочих посетителей находились: генерал Муромцев, большой говорун, и некто Митрофанов, постоянно проживавший в летнее время у князя и всегда сопутствовавший ему на охоту. Бывали и другие особы: кн. Павел Павлович Гагарин, брат супруги князя Андрея Петровича; кн. Сергий Иванович Гагарин, великий агроном и скряга; кн. Петр Андреевич Вяземский, с красивою и пребойкою супругою своею. Вероятно, что кн. Андрей Петрович находился в родстве с кн. Вяземским по матери своей из дому князей Вяземских, и что поэтому родству был в близких сношениях с Карамзиным - женатым на побочной сестре кн. Вяземского, а равномерно и с другом Карамзина, Иваном Ивановичем Дмитриевым, посетившим, кажется, два раза князя Андрея Петровича в сельском уединении его. По влиянию этих-то замечательных лиц на кн. Оболенского определен был в 1817 г. в службу университетской типографии помощником издателя "Московских Ведомостей" известный в Москве любитель прекрасного пола кн. Петр Иванович Шаликов; а директор училищ Костромской губернии, Грамотин, пожалован кавалером ордена св. Владимира 4-й степени.

Кроме означенных выше особ, приезжал иногда обедать к князю гр. Владимир Григорьевич Орлов, проживавший в великолепном селе своем Семеновском, Отрада тож, в 25-ти верстах от имения кн. Оболенского. Граф Орлов, - вельможа времен Екатерины Второй, был родной брат известного некогда смелого временщика гр. Алексея Орлова, но уже устарелый и сгорбившийся. При гр. Владимире Орлове всегда находился доктор: сперва Геника, а потом Маслеников. Замечательно, что граф во время обеда вставал несколько раз из-за стола, выходил с рюмкой вина в другую комнату и там медленно выпивал вино.

Но самым замечательным посетителем кн. Оболенского был, как-то летом, многоизвестный митрополит московский Филарет. Он, бывши в Коломне, приехал оттуда проселочной дорогой в княжое село, находившееся близь Серпуховской дороги, вероятно - по приглашению князя. Само собой разумеется, что высокопреосвященный владыко был встречен священником с крестом и святою водою; осматривал церковь и, откушав у князя, отправился в Подольск. Мне очень досадно было на то, что я, сидя за обедом в отдалении от митрополита и князя, не мог слышать их разговора.