ИМПЕРАТОРСКИЙ МОСКОВСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ
в воспоминаниях Михаила Прохоровича Третьякова
1798-1830.

Глава III.

Появление кометы.-Назначение в Москву главнокомандующим гр. Ф.В. Растопчина.-Высочайший рескрипт.-Речь Наполеона, распространившаяся в Москве.-Каким образом поплатился за нее В.Верещагин.-Приезд в Москву императора, пожертвования дворянства и купечества. - Роль Москвы в войну 1812 г.-Отъезд из Москвы ее жителей.-Меры предо-сторожности, принятие гр. Растопчиным.-Извещение Москвы о Бородинском сражении.-Отправка университетского имущества в Новгород.-Отъезд попечителя. -Дела университетской типографии. -Созыв народа на три горы.-Афиша гр. Растопчина.-Отъезд ректора.-Студент Лидин.-Мы уезжаем в Коломну.-Весть о взятии Москвы.-Мы укрываемся в Радовицкий монастырь.-Возвращение в Москву.-Печальный конец Верещагина.-Отъезд из Москвы главнокомандующего.

1812 г.

Осенью 1811 г. появилась на московском горизонте ве-ликолепная комета красного цвета с длинным хвостом. Смотря на это редкое явление природы, многие из жителей Москвы предавались тревожным опасениям и ожидали для себя каких то неминуемых бедствий. Хотя мы знали по слухам, что между Россиею и Франциею возникли тогда важные несогласия, и что обе державы вооружаются и увеличивают ратные силы свои, однако же, надеялись, что властелин Франции Наполеон не осме-лится напасть на Россию в собственных ее пределах.

Весною достопамятного 1812 года выступила из Москвы с поспешностью к городу Смоленску вновь сформированная пехотная дивизия генерала Неверовского. 14-го мая главнокомандовавший в Москве, престарелый генерал-фельдмаршал гр. Н.В. Гудович, по прошению, был уволен от занимаемой им должности. 29 того же мая определен на место Гудовича обер-камергер гр. Ф.В. Растопчин, с переименованием его в генералы-от-инфантерии. Гр. Растопчин был некогда в числе любимцев императора Павла I, отличался умом, красноречием, твердостью характера и пламенною любовию к оте-честву. Такая перемена в управлении Москвою была тогда как бы сигналом к предстоящей жестокой войн с властолюбивым императором французов Наполеоном I, ибо едва граф Растопчин вступил в исправление назначенной ему должности, особенно важной по тогдашним обстоятельствам, как получено было известие, что Наполеон 12 июня, с много-численною армией, собранною с двадцати покорных ему народов, перешел через границы империи нашей и быстро начал неприятельские действия. Император Александр I, присутствуя лично в главной квартире первой армии в Вильне, высочайшим рескриптом, данным 13-го июня на имя предсе-дателя государственного совета гр. Салтыкова, известил Россию о начавшейся войне с французами и заключил тот рескрипт следующими достопамятными словами: "я не положу оружие доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем!"

Жители Москвы внимали с восторгом словам возлюбленного монарха и ожидали от твердости души его счастливых для России событий... Войска наши, несравненно малочисленнейшие против неприятельских, расположенные вдоль западной границы; разделенные на две армии, должны были отступать для соединения одной армии с другою, и на каждом шагу отра-жать нападения отважного неприятеля. В это смутное время появилась в Москве на русском языке речь Наполеона, говоренная им в Дрездене владетельным князьям рейнского союза незадолго до вторжения его в Россию и заключавшая в себе предсказание, что прежде шести месяцев две северные столицы, Москва и Петербург, увидят в стенах своих победителей света. Я имел у себя эту речь, и откровенно скажу, что большая часть жителей Москвы шутили над нею и отпускали насчет Наполеона разные остроты. Если бы и градоначальник Москвы гр. Растопчин потрудился в то время публично осмеять Наполеоново хвастовство, то, конечно, поселил бы в жителях новую ненависть к человеку; возме-чтавшему покорить под свое владычество всю Россию. Но гр. Растопчин смотрел на это происшествие с другой точки зрения. Он, 3-го июля, издал следующее объявление: "Граф Растопчин сим извещает, что в Москве показалась дерзкая бумага, где, между прочим вздором, сказано, что французский император Наполеон обещается чрез 6 месяцев быть в обеих Российских столицах. В 14 часов полиция отыскала и сочинителя и от кого вышла бумага. Он есть сын московского 2-ой гильдии купца Верещагина, воспитанный иностранцем и развращенный трактирною беседою. Гр. Растопчин признает нужным обнародовать о сем, полагая возможным, что списки сего мерзкого сочинения могли дойти до сведения и легковерных и наклонных верить невозможному. Верещагин же, сочинитель, и губернский секретарь Мешков, переписчик, пре-даны суду и получать должное наказание за их преступление!"

По прочтении этого объявления, те из жителей Москвы, которые по легкомыслию своему и невежеству всегда готовы верить всякому печатному вздору, проклинали Верещагина как изменника государю и отечеству; а другие, поумнее и рассудительнее, никак не соглашались, чтобы молодой купеческий сын мог сочинить пагубную для него речь, что вскоре и объяснилось тем, что Верещагин, получив по дружбе от одного из чиновников московского почтамта для прочтения тот номер запрещенных иностранных газет, в которых напечатана была хвастливая речь Наполеона, перевел ее на русский язык, поделился ею с своими друзьями, и она быстро распространилась по всей Москве. Это тем более вероятно, что и московский почт-директор Федор Петрович Ключарев, по приказанию гр. Растопчина, был арестован и под стражею увезен в Воронеж. Все это доказывает, что гр. Растопчин в 1812 году имел неограниченную власть делать все, что он заблагорассуждал!...

Император Александр, оставив воинский стан первой армии при Полоцке, изволил прибыть в Москву ночью на 12-е шля и остановился в Кремлевском дворце. Жители первопрестольного града приветствовали возлюбленного государя своего с чувствами беспредельной к нему любви и предан-ности. 15-го июля собрано было в Слободском дворце дворян-ство и купечество, где, по прочтении воззвания к Москве, данного государем императором 6-го июля в лагере близь По-лоцка о составлении по всей России ополчения, для защиты оте-чества от нашествия иноплеменников, дворянство определило вооружить от 9-ти десятого человека, с провиантом на три месяца. Купцы и другие граждане спешили друг перед дру-гом жертвовать имуществом своим на военные потребности. 18-го июля, перед отъездом государя императора в С.-Петербург, обнародованы были правила о составлении московского ополчения. С того времени Москва представляла величествен-ную картину народной любви к отечеству, и превратилась, можно сказать, в шумный воинский стан: в ней формирова-лось московское ополчение; в ней вербовались молодые люди свободных состояний в конные полки графов Мамонова и Салтыкова; чрез нее проходили разные отряды войск в дей-ствовавшую против неприятеля армию, и, наконец, из Москвы распространилась по всем пределам отечества нашего та пла-менная любовь к родине, тот воинский жар и мщение про-тив врагов, дерзнувших нарушить наше спокойствие!

Хотя в московском университете и не было в описывае-мое мною время учения, и многие из питомцев его разъеха-лись по разным местам, однако же те, которые оставались в университете, охотно жертвовали собою для спасения отечества в минуту величайшей для него опасности. Так, кандидаты: Кон. Калайдович, Шелехов, чиновник университетского правления Глушицкий, студенты: Кувичинский, Шубин, Азбукин, Ефанов, Маслеников, Соболев стали в ряды храброго русского воинства; а обучавшиеся медицине и получившие звание лекаря: Рябчиков, Грешинцев, Добров, Пантеев, а равно знаменитый профессор анатомии Грузинов посвятили себя военно-медицинской службе. Я сам порывался вступить в московское ополчение, но горькие слезы бывшей на моем попечении матери и слова ея: "на кого же ты меня, несчастную, оставишь", положили предел моей храбрости.

Между тем, пламя гибельной войны все ближе и ближе приближалось к Москве; пал, наконец, и Смоленск, древняя, крепкая защита России с западной стороны. Вот с этого-то времени некоторые из жителей Москвы, не обязанные никакою должностью, начали выезжать в разные стороны налегке, с одними только необходимо нужными вещами, а остальное иму-щество запирали в кладовые и подвалы, из числа которых редкие остались целы от хищных рук неприятелей. Грустно было смотреть, как народ наш, встречая на улицах отъезжавших, указывал на них пальцами и называл трусами и изменниками. Да и в самом деле: большая часть жителей Москвы не думала еще и не воображала, чтобы неприятель мог когда либо овладеть нашею первопрестольною столицею, что под-твердил и граф Растопчин в выданном им 18-го августа печатном объявлении, в котором поместил следующие достопамятные слова: "я жизнью отвечаю, что злодей в Москву не будет!"

Вспомним, что эти слова произнесены были доблестным графом тогда, когда еще не было между нашею армией и неприятельскою генерального сражения, от которого зависела и участь Москвы. С каким же намерением граф Растопчин отвечал жизнью своею, что злодей в Москву не будет? Если с тем, чтобы укрепить сердца малодушных, колебавшихся между страхом и надеждою, то цель графа была достигнута, ибо, действительно, многие из достаточных жителей Москвы, как будто очарованные словами графа, не брали уже для спасения своего никаких мер предосторожности - и дорого запла-тили за свое легковерие. Напротив того, другие, несмотря на краснобайство гр. Растопчина, спешили искать себе убежище в местах менее опасных от нашествия неприятелей, что, но тогдашней чрезвычайной дороговизне найма лошадей, было очень трудно, а для многих и невозможно.

Хотя гр. Растопчин и отвечал жизнью своею, что злодей в Москву не будет, однако же, сам граф принимал в то же время и меры осторожности. С этою целью он, 18-го августа, отнесся ко всем местным начальствам, чтобы они, в случай нужды, изготовили в вывозу, куда назначено будет, находящаяся в ведении их драгоценности и важные бумаги, обещая с своей стороны доставить в свое время необходимое для каждого места число лошадей с подводами. Такое отношение было прислано и к нашему попечителю, а от него передано в совет университета для исполнения.

Пользуясь свободным от должности временем, я бродил ежедневно по улицам и площадям московским, прислуши-вался в говору разного звания людей, просиживал вечера за бутылкою пива в публичных местах и все более и более уверялся, что так названные афиши гр. Растопчина произвели в народа необыкновенный восторг и самонадеянность, гото-вые на всякое пожертвование. Не раз мне случалось видеть, как эти патриоты делали разные глупые придирки к проживавшим в Москве иностранцам, говорившим плохо по-русски, придирки, которые, кроме некоторых, не имели никаких важных последствий, ибо полиция тотчас мирила ссорившихся и, вообще, бдительно наблюдала за всем происходившим в го-роде. Кроме того, по приказанию гр. Растопчина, отослано было в Нижний Новгород, под надзором квартального надзирателя Тверской части, более ста человек иностранцев, вероятно, сомнительного поведения.

27-го августа гр. Растопчин известил жителей о сражении с французами при селе Бородине следующим объявлением:

"Вчерашний день, 26-го, было весьма жаркое и кровопро-литное сражение; с помощью Божиею русское войско не усту-пило в нем ни шагу, хотя неприятель с отчаянием действовал против него. Завтра надеюсь я (кн. Кутузов), возлагая мое упование на Бога и на московскую святыню, с новыми си-лами с ним сразиться. Потеря неприятеля неисчетная; он дал в приказе, чтоб в плен не брать (да и брать некого) и что французам должно победить или погибнуть. Когда сего-дня, с помощью Божиею, он отражен еще раз будет, то и злодей и злодеи его погибнуть от голода, огня и меча. Я по-сылаю в армию 4,000 человек здешних новых солдат, на 250 пушек снаряды и провианта. Православные, будьте спо-койны, кровь наших проливается за спасение отечества; наша готова, и если придет время, то мы подкрепим войска; Бог укрепить силы наши, и злодей положить кости свои в земле русской!"

Не смея делать никакого замечания на такое объявление гр. Растопчина, я только спрошу: "можно ли было нам, жителям Москвы, быть спокойными тогда, когда армия наша, после ужасного Бородинского сражения, отступала к Москве, а вслед за нею стремился и многочисленный неприятель, о чем мы знали очень верно от лиц, нарочно посылаемых в армию от московского купечества по несколько раз ежедневно, а равно и от раненых, привозимых в Москву тысячами в продолжение двух или трех дней. Да, мы очень беспокоились насчет судьбы первопрестольного града и нас самих, томимых неизвестностью, тем более мучительною, что и сам гр. Растопчин уже решительно распоряжался о вывоз из Москвы казенного имущества.

Выше сего я объяснял, что попечитель наш Павел Иванович Голенищев-Кутузов, исполняя отношение к нему гр. Растопчина, предлагал совету московского университета отобрать и изготовить к вывозу из Москвы принадлежавшие ему драгоценные вещи и бумаги. Трудно было профессорам решить - какие же вещи спасать от неприятеля, ибо университет имел тогда в распоряжении своем множество разных учебных пособий? Наконец, университет, после бородинской битвы, испросив от местного начальства лошадей с подво-дами, отправил на них избранные вещи в самом ограниченном числе в Нижний Новгород, под надзором одного из профессоров. Приводя в исполнение эту важную, по тогдашним обстоятельствам, меру, начальство университета оплошало тем, что из числа присланных в его распоряжение лошадей с подводами отослало обратно до 30-ти, как будто бы ненужных. Вообще должно сказать, что попечитель наш действовал в то время довольно странно и, как бы не доверяя гр. Растопчину, испрашивал во всех случаях разрешения от министра народного просвещения гр. Алексея Кирил-ловича Разумовскаго, так что граф был принужден предписать Кутузову исполнять немедленно все распоряжения градо-начальника Москвы, ибо он гораздо скорее получает известия о тогдашнем положении военных дел. Наконец, Кутузов, заботясь единственно о своей безопасности, вытребовал из принадлежавшей университету денежной казны 2,000 руб., и 30-го августа, поздно вечером, выехал с семейством своим в город Кострому, оставив на произвол случая ректора Гейма, нескольких профессоров, чиновников и учеников академической при университете гимназии. 30-го и 31-го августа правление университета имело два последних заседания: в первом оно выдало всем находившимся налицо чиновникам жалованье за два месяца вперед, и то наполовину медною монетою, полученною правлением незадолго перед тем из московской казенной палаты на содержание университета на сентябрьскую 1812 года треть, в числе 20,000 руб. Во втором заседании правление, соболезнуя об участи типографских чиновников и рабочих людей, отпустило под расписку начальника типографии Невзорова, для раздачи тем чиновникам жалованья за август и сентябрь, а рабочим сверх жалованья и задельных за август всего 6,000 руб., по недо-статку в то время типографских доходов, из суммы, назна-ченной в уплату купцу Колокольникову за поставленную им для типографии бумагу, и за неявкою его к получение хранив-шейся на лицо в правлении⁶⁾.

Недостаток в типографских доходах в августе месяце 1812 г. произошел от того, что типография, помещавшаяся до 1811 г. в одном здании с университетским благородным пансионом на Тверской улице весьма тесно и неудобно, купила в этом году, по дозволению начальства, особый дом для распространения типографских работ за сорок тысяч рублей. Половина этой суммы заплачена была продавцу г. Власову при совершении купчей из доходов университетского благородного пансиона, а другую половину, двадцать тысяч рублей, типография в начала 1812 года уплатила из своих доходов; да на переделку дома издержала около десяти тысяч рублей. В этом же 1812 г. правление университета, по предварительном обревизовании приходо-расходных книг типографии за 1806, 1807, 1808 и 1809 годы, выдало чиновникам процентные деньги с чистого дохода, принесенного в тех годах типографиею, 3,212 руб., и назначило в выдачу начальнику типографии Невзо-рову 4,316 руб., но г. Невзоров пожертвовал их в пользу университета, за что всемилостивейше пожалован, в том же 1812 г., драгоценным перстнем.

А как к вывозу из Москвы громоздких и тяжелых типографских принадлежностей никаких распоряжений сделать было невозможно, да они и не заключали в себе тех драгоценностей, которые предполагалось тогда спасать от неприятеля; притом участь Москвы никому еще не была известна и университет не имел права прекратить печатания "Московских Ведомостей", читаемых во всех концах обширной Российской империи, то по этим обстоятельствам ректор Гейм предписал начальнику типографии Невзорову не отлу-чаться от должности впредь до приказания. Что же касается до выезда из Москвы как самого ректора Гейма, так и других, то мы не имели о том никакого сведения.

Желая спасти мать свою и тетку от угрожавшей им опасности, я прежде этого времени, и именно 28-го августа, отыскал на Яблочной площади малоярославского крестьянина, изъявившего желание отвезти меня в Коломну на двух небольших подводах за 38 руб. с тем, однако же, что он отпра-вится со мною в путь не прежде как в субботу 31-го авгу-ста, ибо он должен был отвезти в подмосковную деревню кого-то из своих родных, проживавших в Москве. Я привел крестьянина в университет на свою квартиру, угостил водкою и дал ему в задаток 5 руб. Паспорта у пего не было, я поверил его совести и только записал где отыскать его в случае, если он не приедет ко мне в назначенное время, 31-го августа.

Гр. Растопчин, все еще не объявляя жителям Москвы об угрожавшей им опасности, вздумал сзывать народ с оружием в руках, каким бы то ни было, на Три горы, для подкрепления армии нашей в решительной битв с неприятелем, куда и сам обещал явиться предводительствовать народом. 31-го августа вооруженные толпы народа спешили за Пресненскую заставу на Три горы, и Москва представляла уже .картину всеобщего смятения, своеволия, пьянства и драк. Я боялся не за себя, а за мать свою: мысль, что она подвергается явной опасности, приводила меня в совершенное уныние и расстройство. Я даже полагал, что гр. Растопчин, пред сражением с французами под Москвою, вышлет из нее всех женщин и детей, ибо и в этот день, т. е. 31-го августа, граф уверен был, что неприятели погибнут в сражении с русскою армией, подкрепленною народом, что видно из следующего, уже последнего, объявления его жителям Москвы:

"Я завтра рано еду к светлейшему князю, чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду и примемся за дело, обделаем, доделаем и злодеев отделаем!"

Ездил ли гр. Растопчин к светлейшему князю и какое сделали они решение насчет Москвы, нам уже не было объявлено.

В таком затруднительном для меня положении я решился на отчаянное средство выйти из Москвы с матерью и теткою куда глаза глядят; но и для этого путешествия мне нужно было иметь какой-либо письменный вид от своего начальства. С этою целью я в тот же день, т. е. 31-го августа вечером, пришел к ректору Гейму и застал его за разборкою бумаг, книг и проч. Объяснив ему все обстоятельства, до себя и матери моей касающаяся, я просил его сказать мне откровенно: "можно ли мне надеяться, что он возьмет меня с собою при выезде его из Москвы?" На этот вопрос ректор Гейм изъяснил мне, что он и сам не имеет еще никакого сведения насчет выезда своего из Москвы, потому что местное начальство не выслало ему в то время ни одной подводы. Не надеясь уже более ни в чем на ректора Гейма, я просил его подписать мне билет на все четыре стороны, что он и исполнил, простился со мною и пожелал мне счастливого пути.

1-го сентября поутру, я, к удивлению моему, узнал, что ректора Гейма нет уже в Москве. Как же это случилось? Очень просто. Московский граждански губернатор, по личному уважению к Гейму (так объяснил мне экзекуторский помощник Янковский, провожавший Гейма с университетского двора) прислал в университет, уже ночью, 22 подводы с лошадьми, на которых 1-го сентября перед рассветом ректор Гейм с профессорами Страховым и Брянцевым, доктором Ромодановским, кандидатом Каменецким (любимцем Гейма), секретарем правления Тимоновым, казначеем Лазаревым и немногими студентами и гимназистами отправились в Нижний Новгород. Для охранения же зданий университета с невывезенными вещами и медною монетою до 5,000 рублей оставлены: экзекутор Артемьев, помощник его Янковский и смотритель музея Ришард. Я не могу винить ректора Гейма в том, что он не взял меня с собою, потому что в то время находились при мне две женщины; но нельзя похва-лить его за то, что он оставил в Москве на произвол случая нескольких чиновников бессемейных, а именно: архивариуса правления Карнопелева, который и погиб во время пребывания в Москве французов; письмоводителей: Подхватова, Карасева и Персона. Первый из них много пострадал от неприятелей, а последние, вместе с корректорами университетской типографии Войновым и Правиковым, добрались пешком до Нижнего Новгорода и вступили в тамош-нее ополчение. В то же ополчение вступили студенты Петров, Титов, Серафимов, Завойчинский, Фоглер и другие.

Имея в руках своих билет на все четыре стороны, я, прежде всего, побежал к малоярославскому крестьянину, взяв-шемуся отвезти меня в Коломну, и застал его за уборкою лошадей. Увидев меня, он сказал, что до Коломны давали ему за пару лошадей 100 руб., но он не захотел обмануть меня. Поблагодарив крестьянина за его честность, мы в скором времени приехали в университет. Дорогою некоторые из жи-телей упрашивали крестьянина продать им хотя одну лошадь, а другие, как будто в отчаянии, грозили отнять насильно и обеих лошадей; но я счастливо отделался от тех и других и обрадовал мать мою известием, что мы скоро удалимся из Москвы, в которой не было уже никакого благоустройства. Уложив в телеги самонужнейшие вещи и помолившись со слезами Господу Богу, я с матерью и теткою готовы были отпра-виться в предлежащей путь. В это самое время вошел к нам в комнату студент Лидин . Он жил у меня на хлебах и на летнее, свободное от учения, время ездил в Ко-ломну к дядя своему, архимандриту тамошнего монастыря Иоанникию. Поздоровавшись с Лидиным, я спросил его, зачем он воротился в Москву? "Учиться", отвечал мне Лидин. Я объяснил ему весь ход тогдашних событий и намерение мое искать в Коломне временного пристанища.

"Так отправимся туда все вместе", отвечал мне Лидин. Мы очень обрадовались столь благоприятному для нас слу-чаю, тем более, что Лидин обещал поместить меня с ма-терью и теткою в монастырском здании. В два часа попо-лудни мы выехали из квартиры моей в университет и оста-новились на короткое время у деда моего Булатова, жившего у Яузского моста. Тяжело было почтенному старцу прощаться со мною и с двумя дочерьми своими, но делать было нечего; "по-езжайте с Богом, сказал нам Булатов, а я остаюсь в Москве, - не имею средств выбраться из нея; я стар, слеп и беден; не думаю, чтобы французы обидели меня".

Увы, он не предвидел тогда, какая плачевная участь ожи-дала его впереди.

Простившись с дедом, мы с большою остановкою и опас-ностью перебрались через Яузский мост, загроможденный в то время военными обозами, артиллериею и подводами с вещами того знаменитого шара, которым гр. Растопчин надеялся истре-бить французскую армию, стремившуюся к заставе с величай-шею поспешностью. Не теряя времени, мы надеялись тотчас выехать на большую рязанскую дорогу, но у Покровской за-ставы нас остановили и велели представить караульному офи-церу увольнительные наши билеты для записки их в книгу по заведенной форме, что исполнить тогда было уже довольно трудно, ибо у заставы собралось множество разного рода экипажей. Преодолев и это, можно сказать, стеснительное распоряжение графа Растопчина, мы, наконец, оставили Москву в самом грустном расположении духа. Предав себя во власть Божию и отъехав от заставы четыре версты, мы остановились для корма лошадей в деревне Хохловке. Видя жителей этой деревни укла-дывавшими на телеги пожитки свои и готовившимися к чему-то чрезвычайному, я спросил у хозяина дома, в котором мы остановились, куда они собираются?

На этот вопрос крестьянин отвечал мне, что казаки выгоняют их из деревни и готовятся зажечь ее.

Расплатившись с хозяином дома за постой и корм лошадям, мы отправились в дальнейший путь. Впереди ехал студент Лидин в кибитке на паре видных монастырских ло-шадей; с ним поместилась мать моя; за кибиткою следовал нанятый мною малоярославский крестьянин с теткою моею; а на последней подводе расположился я сам. Надобно знать, что мне никогда не случалось править лошадьми, а потому положение мое в то время было очень трудное, а подчас и смешное. Как бы то ни было, однако же, мы доехали до Бронниц 2-го сентября, довольно рано, благополучно; но по выезде из этого города мы несколько раз подвергались грубым укоризнам и даже остановкам от разного рода войск, спешивших к Москве по Рязанской дорог. Прибыв в Коломну ночью па 3-е сентября, студент Лидин тотчас уведомил дядю своего, престарелого архимандрита, как о самом себе, так и о нас, бедных странниках. Почтенный старец был в недоумении, как поместить ему двух женщин в монастырском здании? Однако же, уважив тогдашнее положение дел, приказал пле-мяннику своему, студенту Лидину, поместить нас в двух отдельных комнатах, выходящих окнами в сад.

3-го сентября ужасная весть, что Москва оставлена на-шими войсками, занята французами и предана пламени, разнес-лась в Коломне с быстротою молнии. Это плачевное событие погрузило меня в совершенное расстройство и уныние, ибо я не имел средств проживать долгое время на чужой стороне. Теперь, когда известны нам все последствие отечественной войны с могущественным Наполеоном, кажется, и случай отдачи Москвы неприятелю был обыкновенный; но тогда ка-кой-то невыразимый страх и ужас распространился по всей России, и казалось, что она подпала надолго постыдному бесславию.

Вскоре получено было в Коломне известие, что французы подходят к Бронницам. Страх и смятение объяли коломенских жителей до такой степени, что город в несколько часов опустел. Сам архимандрит начал собираться в дорогу, предполагая взять меня с собою, а мать мою и тетку оставить в Коломенском женском монастыре. Я был в каком-то оцепенении и не знал, на что мне решиться. В это самое время, один из коломенских мужиков вызвался отвезти меня в Радовицкий монастырь в Егорьевском уезде, куда и отец архимандрит направлял свой путь. Я с радостью согла-сился на предложение ямщика, уговорился с ним в цене и вместе с архимандритом выехал из Коломны, взяв с собою мать мою и тетку. На другой день мы прибыли в Радовицы, в 60-ти верстах от Коломны. Игумен тамошнего монастыря отец Аврамий, по просьбе архимандрита, велел поместить нас в монастырской гостинице. Радовицкий монас-тырь расположен в месте лесистом и болотном. Несмотря на то, две довольно обширные гостиницы и деревушка близь монастыря наполнены были разными выходцами, искавшими убе-жища в местах, можно сказать, пустынных, куда и я попал по милости всемощного тогда Наполеона. Чрез несколько времени отец архимандрит получил известие, что Коломна избавилась от неприятельского нашествия, отправился в свой монастырь и на прощаньи со мною подарил мне 10 руб.

В Радовицах я познакомился с архимандритом Софронием Грибовским. Он некогда находился иеродиаконом в университетской церкви, а после прожил 11 лет в Пекине, столице Китайской империи, настоятелем тамошней православ-ной русской церкви, и, получив пенсион, пребывал на покое в Москве, в Новоспасском монастыре. Узнав, что я из университета, Софроний обходился со мною самым дружеским образом! Отслушав обедню, я заходил к отцу архиман-дриту. "Что нового?" был первый его вопрос.

- Увы, ничего не знаю, - отвечал я почтенному старцу.

- Так садись же, брат, да давай выпьем горилки, - продолжал добрый Софроний.

Между тем, время летало; важные события на театре войны быстро следовали одно за другим; наконец, и радост-ная весть об освобождении Москвы от лютого врага достигла до нашего пустынного жилища. Мне оставалась одна только забота, как бы скорее выехать из Радовиц; но неимоверно высокая цена за наем двух лошадей и худая проселоч-ная дорога удержали меня там до 21-го ноября. В этот день мы дотащились кое-как до Коломны и остановились в тамошнем уездном училище у знакомого мне учителя. Войдя в переписку со смотрителем университетской больницы Полубояриновым, уже возвратившимся в Москву, я получил от него известие, что начальство наше также находится в Москве и вступило в управление по всем частям университета, а потому следует и мне явиться немедленно к своей должности. Это известие очень обрадовало меня и мать мою, тем более, что Полубояринов предлагал мне остановиться у него на квартире, что по тогдашним обстоятельствам было для меня чрезвычайно важно, ибо тот дом, в котором я квартировал, сгорел до основания. Продав за бесценок кое-что, мы приехали в Москву 3-го января 1813 г. Кто опишет изумление наше и ужас при виде древней столицы русского государства, недавно блиставшей изящным величием своим и красотою, а теперь сожженной, опустошенной и разграбленной? Со слезами на глазах въехали мы в открытый со всех сторон обширный двор университета и поместились весьма тесно в больничном корпус, в одной комнате, и то проходной.

Из всех зданий университета уцелели от московского пожара только два: первое, больничное, по Никитской улице; другое на дворе, известном под названием Пушкинского, в котором помещались до вторжения французов в Москву: ректор Гейм и профессор Штельцер. Последний оста-вался в квартире своей во все время пребывания неприятеля в Москве и утверждал, что он спас тот дом от зажигателей. Главный же корпус университета, по Моховой улице, с большею частию ученых его сокровищ и так называемые два корпуса Барятинский и Мосоловский, а также анатомический театр и все деревянные постройки сделались добычею пламени.

Я старался иметь достоверное сведение о том, кто же первый зажег Москву - французы или русские? Между многими рассказами об этом ужасном событии оказались такие, кото-рые заслуживают полного внимания, например: смотритель университетского музея Ришард объяснял по секрету, что, незадолго до пожара, застал он, Ришард, на чердак главного университетского корпуса переодетого подозрительного чело-века, что-то раскидывавшего по чердаку. Другие самовидцы уве-ряли меня, что 2-го сентября поутру были уже зажжены находившиеся против Кремля москательные лавки, а но вступлении неприятеля в Москву такой же участи подвергся и каретный ряд, чтобы ни один экипаж не достался в руки французских генералов и офицеров. Были, конечно, и другие поджоги, но уже по большей части от неприятельских войск, бродивших по всей Москве для снискания себе пищи и грабежа и обращавшихся с огнем без всякой предосторожности, от чего во многих частях города повторялись пожары. Тушить их было некому, да и нечем, ибо гр. Растопчин, накануне вторжения наполеоновых полчищ в Москву, выпроводил из нее во Владимир всю пожарную команду и все пожарные трубы. Таким образом, огонь при сильном ветре истребил в Москве в три или четыре дня более семи тысяч домов.

Далее узнал я, что армия наша, обессиленная ужасным Бородинским сражением, не могла уже вступить в новую битву с многочисленным неприятелем и, отступая к Москве, расположилась у Поклонной горы, в трех верстах от Дорого-миловской заставы. Поутру 1-го сентября, главнокомандовавший армиею фельдмаршал Голенищев-Кутузов имел у за-ставы свидание с гр. Растопчиным и уверял его о намерении своем дать еще сражение; но вечером того же 1-го сентября на военном совете, происходившем в главной квартире армии, деревне Филях, положено было оставить Москву без сражения и отступить на рязанскую дорогу.

Гр. Растопчин не был приглашен Кутузовым на воен-ный совет, решивший участь первопрестольного града. Многие утверждали, будто бы Кутузов опасался, чтобы Растопчин не привлек членов военного совета к тому, чтобы еще раз сразиться с неприятелем под самою Москвою. С этою целию гр. Растопчин 31-го августа даже созвал на Три горы, предместие за Пресненскою заставою, многочисленный и кто чем мог вооруженный народ. Утверждали еще и то, что Кутузов находился с Растопчиным в неприязни со времен импера-тора Павла I, когда Растопчин был любимцем этого государя. Как бы то ни было, однако же, я должен сказать здесь, что и начальник наш, Павел Иванович Голенищев-Кутузов, будучи родственником главнокомандующего армиею, отзывался о Растопчине не так-то уважительно или, лучше сказать, с пренебрежением.

Но ничто так не удивило меня, как рассказ очевидца о выезде самого гр. Растопчина из Москвы 2-го сентября. В этот достопамятный день, поутру, толпы вооруженного народа, по большей части пьяного, не дождавшись графа на Трех горах, согласно обещанию его сиятельства предводительствовать ими во время отражения французской армии от Москвы, яви-лись к нему на двор, находившийся на Лубянской улице, и с криком требовали, чтобы гр. Растопчин вел их против неприятеля. Граф, уже готовый к выезду из Москвы, ре-шился прекратить народное волнение самым варварским образом. Вышед на крыльцо дома своего и указывая народу на несчастного молодого купеческого сына Верещагина (о котором я уже говорил выше сего), приведенного на двор графа из тюрьмы, объявил его изменником и что от него погибает Москва. Верещагин едва успел выговорить несколько слов в свое оправдание, как гр. Растопчин махнул рукою, и стоявший подле Верещагина ординарец Бурдаев ударил его саблею в лице; несчастный упал на землю, испуская стоны. В ту же минуту народ бросился добивать его и уже мертвого волочил по Лубянской улиц. Растопчин, заняв народ исполнением кровавой воли своей, сошел с крыльца и выехал в задние ворота дома своего на дрожках. Вот каким подвигом отличил себя тот знаменитый муж, который 18-го августа отвечал жизнию своею, что злодей, т. е. Наполеон, в Москву не будет, и даже после Бородинской битвы хвастал, что этот злодей положит кости свои в земле русской.