МОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ НА СЛУЖБУ

Тимковский И. Ф.

<:> Вступление мое в университет так произошло, что мне приятно было бы означить здесь эту часть жизни; но эта часть вся классическая, и подробности ее неуместны. Из всего сказать надобно, какое действие занимает в ней старейший профессор, статский советник Антон Алексеевич Барсов. Он грозен и суров был для меня в приеме, когда я после curriculum vitae (жизнеописание (лат.)) в данной теме изъявил предпочтение латинского языка греческому. Но я скоро на его курсе угодил ему в разборе и чтении речей Цицерона, в горацианских метрах, в тираде из "Киропедии" Ксенофонта и в критике вариантов, так что он, из проходимых авторов, на Плауте посадил меня близ себя. А нападая, по своему обычаю, на других за неисправности и упрекая иных получаемым жалованьем, раз он, переходом от тех, обратясь ко мне, спросил: почему я не на жалованье? На ответ же мой, что моя просьба о том далеко в очереди ваканций, он отозвался: "Nulla regula sine exeptione" - нет правил без исключения; и недели через две объявили мне из конференции, что я определен. Я принес благодарность Барсову на дому; он занялся мною и дал позволение бывать у него на досуге. <...>

Как старший сын в семействе, которое оставалось на попечении дяди Ивана Наз., я чувствовал мой долг дать путь самому себе и четырем братьям. Кончив первый курс, я предался правам и политике, удержал только прикладную математику, по любви моей: знание побочное, но которое на веку часто было мне пригодно. <...>

До того, запасаясь на чаемую службу, я твердил себе народное право Ваттеля, народное положительное Мартенса, европейское публичное Мабли с трактатами и тешился мечтой, в какой лучше быть мне миссии. Теперь я налег более на юридический объем от практики до антропологии, особенно на римское право, corpus juris civilis (свод гражданского права (лат.)) и в нем Пандекты. Тогда зародилась у меня мысль составить подобно, из наших законов, сравнительное право, и действительно эту мысль я обработал после в "Опыте систематического свода законов", за который в августе 1802 года пожалован царскою наградою, и рукопись передана в Коммиссию законов, чрез начальника ее Петра Вас[ильевича] Завадовского, у которого я имел по тому случаю большие объяснения о наших законах. <...>

Начальник Черноморского флота, вице-адмирал Николай Семенович Мордвинов, представив на высочайшее утверждение новые проекты и штаты своего управления, чтоб иметь готовых на места людей, по обычаю тех времен, просил начальство университета дать ему трех студентов на должности секретарей с хорошим чином, жалованьем и проездом. Требование внесено в конференцию. Я поступил в число назначенных. Но бывший из давних студентов секретарем у куратора Хераскова изъявил желание поступить в то число. Им заменили меня, как младшего. <...>

Почти вслед за веселым сбором и отъездом Черноморской партии, профессор Петр Ив[анович] Страхов объявил мне, что куратор Херасков желает меня видеть. Я отыскал дом его на Гороховом поле. Он, спросив меня, давно ли я в университете, предложил занять у него место секретаря. Я объяснил ему, с круглым извинением, что без отца, как старший сын, по состоянию дому и семейства, я обязан служить в статской службе. "А! - произнес он с трясущеюся головой, - откуда вы родом?" - "Я родился в Переяславле". Глаза у него прояснились. "О! так мы земляки; и я там родился",- сказал он с видом больше удивления, нежели приятности, протянувши ко мне руки. Я низко поклонился, Мать его была Трубецких, что выразил он в поэме "Возрожденный Владимир". "Есть там у вас имение?" - "Есть в Переяславском и Золотоношском уездах". Наконец, с важностью куратора, он сказал мне, тряся головою: "Я доволен, молодой человек, что узнал вас; желаю вам счастливой службы". Раза два случилось потом, что, завидев меня на выходе от обедни, повторял он: "Здравствуй, земляк!" <...>

Университет имел трех попечителей с именем кураторов. Первым был основатель его в век императрицы Елисаветы, знаменитый предстатель муз, действительный обер-камергер, Иван Иванович Шувалов. Он, в четыре царствования, кроме долговременной отлучки в чужие край (о чем скажу после) как начальник и проректор университета имел пребывание в Петербурге. Имя его в университете с благоговением произносилось. Другие два были налицо в Москве. Старейшим оставался тайный советник Иван Иванович Мелиссино, и прибавлен вышеупомянутый Михаиле Матвеевич Херасков; известен как поэт. Управление более относилось к Мелиссино. Он был добр и любил науки. В собраниях, раздавая шпаги, дипломы, награды или когда мы приходили к нему поздравительным обществом, он свое приветствие заключал всегда латинскою сентенциею. Как помню одну: "Qui proficit in litteris et deficit in moribus, plus deficit quam proficit (кто богатеет в науках и скудеет в нравственности, тот больше скудеет, чем богатеет (лат.)) и другую: "Vis consilii expers mole ruit sua". Hor. (Сила без разума гибнет от собственной тяжести. Гораций (лат.)) Дом его был на Петровке за театром. Он умер к весне или осенью 1796 года. <...>

В последние годы курсов я обращал свободные дни и часы на особые занятия дома, вмещая в них долю на переводы книг, иногда на журнальные статьи в прозе, и подчас охоты стихами; получал доходы, не далеко вдаваясь в них, скопил библиотеку, имел в обществе почетныя и приятные знакомства, не развлекаясь на многие домы. На досугах любил беседовать у избранных профессоров, каковы для меня были начально: латинской элоквенции, упомянутый А. А. Барсов; позднее потом, прикладной математики, Михаиле Ив[анович] Панкевич; римских прав и древностей Федор Франц[евич] Баузе; общих прав и политики Матвей Богданович Шаден. Первый ввел меня в филологию и критику. Он уважал формы малороссийского языка, завидовал употреблению в нем "бо" и многих лаконизмов. Второй был у меня упорный философ пространства. Третий, с охотою антиквария, обратил мое внимание в обширности на ingenium practicum et applicativum (врожденное, присущее (лат.)). У четвертого решены многие публичные вопросы и система долговечности. У обоих последних я получил навык латинской и немецкой речи. Наконец я изготовлялся отправиться в Петербург искать места, для чего имел посредников.

В ноябре того года со вступлением на престол императора Павла произведены в лицах и вещах великие перемены и новости. <...> Директор университета Павел Ив[анович] Фон-Визин поступил сенатором. Место его занял вызванный из жизни в деревне Иван Петров[ич] Тургенев. На место Мелиссино куратором университета определен тайный советник и камергер князь Федор Николаевич Голицын, племянник Шувалова по сестре.

В декабре новый куратор приехал в Москву и занял дом на Покровке. Недели за две до праздника рождества, в день воскресный, мы большим числом были ему представлены, по факультетам. В день конференции он имел в ней первое присутствие, осматривал университет, обошел по всем заведениям. А в первый день праздника мы опять, только меньшим числом, были у него с поздравлением. Обходя всех приветливо, нашел он, что сказать каждому отдельно.

Между тем как я располагал себе, когда у кого из моих знакомых проводить дни и вечера святок, на другой день утром я получил записку от содержателя университетской типографии Клауди, с которым уже был знаком по заказному переводу, просить к себе в контору для надобности. Велось тогда, на новый год, первый нумер издаваемых при "Московских ведомостей", в заглавие, начать стихами. Тот, кто обещал ему стихи на 1797 год, занемог. Время готовить первый нумер, а стихов нет; просит у меня. Я отказался не моим делом, коротким временем, связями на праздник, стыдом пошлости. Но убеждения и добрая цена заставили потереть лоб. Я согласился на честном условии, что мое имя останется неизвестным, и весь тот день прогулял, в ожидании, где мне встретится моя Муза.

На новый год, как я после узнал, был утренний съезд у князя-куратора университетских чинов с поздравлением. Поднесен первый нумер ведомостей. Князь подал профессору Страхову, известному ораторским органом, прочесть стихи, и в другой раз прочитал их сам. - Кто писал стихи? - Неизвестно. - На полном сборе у обедни, в университетской церкви, с ее певчими, Страхов, стоя по обычаю у левой стены арки, оглянулся в передний предел и, на концерте подошед ко мне, спросил тихо: Вы писали стихи в газеты? - Нет, скрепя совесть, я сказал. - Мне кажется, они ваши; князь получил мне узнать. - Я стыжусь солгать перед вами; но я хотел остаться неизвестным; мое время было так коротко и рассеянно. - Напротив, князь очень доволен. В поздравлениях от креста Страхов шепнул нечто князю и в расступившихся рядах проводил его ко мне. Князь благодарил, сживши руки. Еще хотел я поскромничать, но он пригласил меня к обеду. До обеда и за столом, где были Страхов и других профессора два, он обласкал меня разговоре и отпуская, назначил обедать у него по воскресеньям. Так и было.

Новый генерал-прокурор князь Куракин отлично уважал университет. Говорили, что он и учился из него несколько. При том он почитался в родствах с племянником Шувалова. В январе он отнесся в университет доставить ему в канцелярию двоих, знающих правоведение. Конференция избрала меня и другого товарища. Мы, согласясь, внесли объяснение о неизвестности для нас первого чина и жалования. К уведомлению от 3 февраля о назначении нашем приобщено и то объяснение. Университет скоро получил ответ о нашем определении с замечанием, что в требовании от коронного ведомства на коронную службу договоры не имеют места. А Московскому обер-прокурору князю Лобанову-Ростовскому предписано истребовать нас и, выдав подорожные, прогоны и путевых на 200 р., отправить к нему, генерал-прокурору, немедленно. Конференция объявила нам определение, а профессор Шаден прибавил мне суетливо: за вас, батушка, мы получили вот такую носу, - приложив к носу растопыренные десять пальцев. С явкою нашей на другой день обер-прокурор все то нам выдал, и на сборы, вместо просимой нами недели, дав сроку два дня, подтвердил, что за просрочкою он вышлет нас через полицию. В два дня расстаться с Москвой! По счастию, у новоприбывшего военного губернатора, Ивана Петровича Архарова, которого старший брат командовал в Петербурге, был адъютантом знакомый мой М.; тот дал мне способ прибавить еще два дня, переменив мою подорожную. <...>

С первого назначения моего я три раза еще был у князя Голицына. Отъезд мой сделался у него особым предметом внимания на многие подробности. Он вынес мне из кабинета и ссудил на просмотрение план Петербурга. - Я дам вам (сказал он и дал после) письмо к матери (княгине Прасковье Ивановне Голицыной); к дяде я не пишу потому, что ожидаю его сюда; он должен быть уже в дороге. Вы, приехавши, не останавливайтесь нигде, ступайте прямо к дому на Невском проспекте, в виду гостиного двора. Там дадут вам помещение, и пробудете там, пока устроитесь. Первый год (сказал он) за столом не пейте Невской воды без красного вина; не доверяйте там весною теплой погоде. Совсем ли вы готовы? - Мне остается только купить кибитку. - Я дам вам свою (прибавил он подумавши) и приказал об ней дворецкому. - Мне доставлена княжеская кибитка, крепкая, широкая, роскошная. Княгиня, жена его, и молодой сын Александр, лет тринадцати, которых, бывая у него, я всегда видел, глядели на меня с любопытством. Я думаю, что князь столько же утешался сделанным добром, сколько я его чувствовал. - Москва оставлена. <:>

Швейцар из сеней отворил мне дверь. Я взошел по лестнице, как ехал дорогою, в большую переднюю с официантами. Старший понес мое письмо и вышед проводил меня, через середний чистый двор; отвел мне две готовые комнаты во втором этаже длинной постройки, окнами на Садовую, и привел ко мне слугу. Кладь моя внесена. Я спешил одеться, чтоб явиться у княгини. - На сборах моих навестил меня молодой секретарь Шувалова. От него я узнал, что и Шувалов живет в этом же доме, в Москву не выезжал и не поедет. Скоро за тем видный официант пришел объявить мне, что его высокопревосходительство меня ожидает и проводил меня в комнаты на его половину. - А княгиня? - Она там. Всходя по лестнице в мундирной моей форме и нарядной шубе, я почувствовал гармоническое движение в груди моей. Предстатель Муз, твердимый из детства! Вековой вельможа, известный свету! Я его увижу. - В аванзале, окнами на проспект, одетой по стенам сверху до низу портретами, два камерлакея, а к дверям гостиной еще огромный старый камерлакей и низенький сухой старичок в черном кафтане. Они указали дверь гостиной.

Впечатление всего так слилось во мне, что и здесь сладки для меня его подробности. Светлая угловая комната, на восток и полдень, о шести или семи окнах; там налево, в больших креслах у столика, окруженный лицами, сидел маститый, белый старик, сухощавый, средне-большого росту, в светлосером кафтане и белом камзоле. Рассыпанные при входе глаза я вперил в него, подойдя мерно с поклоном, произнес только свое имя и несколько отступил с чувством какой-то радости. - Я вас знаю, сказал он с кроткою важностию и переменя вид: вы обидели мой университет. - Я смешался, потупил глаза. - Вы забрали у меня столько медалей, сказал он умильно звонко-серебреною речью. - Сердце мое вздрогнуло, и взор освежился. - Все ли хорошо у вас? - Мы: все: благодарим ваше высокопревосходительство. - Это вырвалось у меня со всею силою чувств; и он, казалось, заметил. Но в стоящей подле него штатсдаме, и на него похожей, угадывая княгиню, я поспешил подойти к ней с поклоном. - Сын мой пишет о вас; он ожидает Ивана Ивановича. - Так он говорил мне. - Часто ли князь бывает в университете? спросил Шувалов. - Мы его видим всякую неделю. - Вы откуда родом? - Из Переяславля (я не хотел сказать из Малороссии). Что после говорено было и как вошло в разговор общий, как на меня глядели прочие лица, кроме улыбки их при начальной шутке, не помню. Это были, как я после узнал, молодая круглая дама, дочь княгини, графиня Варвара Николаевна Головина, муж ее, граф Николай Николаевич Головин, плотный мужчина средних лет, дочь их на подросте (дом их о стену), домовый доктор Кирило Каменецкий, сочинитель Сельского Лечебника с весьма незабытым Малороссийским языком и директор Банка Перепечин. А на дверной стене, против окон, в золотой раме портрет Шувалова во весь рост, как лет тридцати пяти, в форме своего века, светлого колорита, мыслящий, кажется, с письмом или бумагою в руке.

Двери растворились: объявлено, что стол готов. Я не успел сделать сумнительный вид, что хочу откланяться, княгиня сказала мне: обедайте с нами. На переходе в столовую, графиня спросила меня: Вы здесь будете служить? - Я с тем приехал. - Граф, севши за стол, сказал рассеяно: дорога должна быть дурная! - Избита проездами. - Шувалов, сидя в головах стола, при общем разговоре, раза два обращал ко мне речь. Я от стола, на мой поклон, ласково сказал мне: Обедайте всегда у меня. - Княгиня прошла с прочими на своб половину, в большую гостиную, с мраморным камином. Я проводил Шувалова до портретной и вышел. Видом и речью он был довольно бодр, слаб ногами.

Но я всегда бывал более доволен, когда находил Шувалова одним, или почти одним. Тогда он охотно раскрывал, кажется, сам перед собою картины своей жизни. Мне оставалось придавать связи и как бы подкладывать дрова. - Прошло тому 53 года. Многое конечно в памяти, как лист и цвет, облетело; но что могу вспомнить, твердо знаю. Сущность его была в том (говорю без натяжки, говорю разом), что он создан любить и возводить ум во всех видах. <:>

В ранних годах славы Шувалова, при императрице Елисавете, лучшее место занимает Ломоносов. С ним он составлял проект и устав Московского университета. Ломоносов тогда много упорствовал в своих мнениях и хотел вполне удержать образец Лейденского, с несовместными вольностями". Судили и о том, что у Красных ли ворот, к концу города, поместить его или на средине, как и принято, у Воскресенских ворот; содержать ли гимназию при нем или учредить отдельно; предпочтено первое, обое по своим причинам и проч. <...>

Возвратясь в Россию, он бывал в частных беседах императрицы Екатерины. - В вечернем кругу (говорил он) речь зашла о недостатках частного учения. Я рассказал свой случай, как некогда выписал для Кадетского (или Пажеского) корпуса восемь французов лакеями у кадетов, и скоро все они разошлись учителями по домам. Князь Потемкин произнес, что одного университета мало для России. Удивительно однако, отозвался граф Завадовский, как начальник и ревнитель нормальных училищ, что и Московский университет, как существует, не произвел ни одного ученого в славе. - Даром, ваше превосходительство, отнесся ко мне князь Потемкин, что вы меня за наказание выгнали из университета; а я не перестану быть ему благодарным и своим Поповым из него весьма доволен. - Как, князь, сказала Государыня, вас выгнали? - Точно так, отвечал Потемкин, из его гимназии. - Я смешался и прибавил только, что я этого не помню. - Государыня выговорила ко всем: ученость сама себя знает, когда и как происходить; но для меня и то уже много, что с тех пор, как из университета люди вошли в дела, я стала понимать приходящие бумаги. - Действительно было за тем объявлено намерение учредить университеты в Екатеринославле и Нижнем Новгороде. <:>

В сентябре императрица Мария Феодоровна пригласила его к обеду в Павловск. Возвратясь он ослабел и занемог, от беспокойства ли и простуды, или тому и от пищи. Скончался в Октябре не будет ли 12 числа. При всем неистовстве северной осени, петербургской погоды, умилительно было видеть на похоронах, кроме великого церемониала, съезда и многолюдства, стечение всего, что было тогда в Петербурге из Московского университета, всех времен, чинов и возрастов, и все то были, как он почитал, его дети. Все его проводили. Памятник Ломоносова видел провозимый гроб Мецената. Его похоронили в Александровском монастыре, в малой Благовещенской церкви. Служил митрополит Гавриил, надгробное слово сказал известный тогда вития, архимандрит Анастасий. Оно где-то есть у меня печатное.

Жизнь Шувалова достойна пера Плутархова.