ВОСПОМИНАНИЯ ИЗ МОЕЙ СТУДЕНЧЕСКОЙ ЖИЗНИ

Костенецкий Я.И.
(страница 4 из 8)

<...>

Товарищи мои по квартире, Тимковский и Ивановский, уехали на каникулы домой, а я остался в Москве. <...>

По возвращении Тимковского из дому после каникул, так как Ивановский перешел на медицинский факультет в казеннокоштные студенты, поселились мы с Тимковским вдвоем, на углу Тверской улицы и Газетного переулка, в доме бывшем Демидова, что ныне Голяшкина, у золотых дел мастера Кёнига. Это был один из самых добрейших и честнейших немцев, и знакомство с ним принесло мне много пользы и навсегда осталось в моем воспоминании. Но об этом будет рассказано после. Мы с Тимковским занимали одну, довольно большую, комнату. Квартира Кёнига была в длинном флигеле, выходящем окнами в Газетный переулок, а на двор тянулась, во всю длину флигеля, крытая галерея, из которой и были ходы в разные квартиры.

Рядом с квартирой Кёнига была квартира управляющего домом Демидова, прежде бывшего его крестьянина, а потом вольноотпущенного, Мочалова, родного дяди известного трагика Мочалова.

<...>

Знакомство с ним было для меня еще тем интересно, что я встречался у него, а потом и познакомился, с родным его племянником Павлом Степановичем Мочаловым, знаменитым московским актером-трагиком. Иногда он, гостя у дяди, по просьбе моей декламировал нам какие-нибудь стихи, слушал и поправлял мою декларацию, и это сильно развивало во мне охоту к театру, которую мне удалось удовлетворить нескоро, уже в последствии, на Кавказе, в крепости Грозной, где я устроил театр, на котором года два играли мы, в свободное от экспедиции время, комедии: "Ревизора", "Горе от ума", водевили Казака-Стихотворца и даже драму "Железная маска", где я играл главную роль.

Два года жил я с Тимковским на одной квартире, как говорится, душа в душу. По окончании курса, Тимковский уехал домой, я опять остался на каникулы в Москве, на квартире тоже у Кёнига, и вот я должен был, уже без моего благодетельного товарища, жить и действовать одиноко!

В 1829 году была в Москве первая мануфактурная выставка, в доме, кажется, Дворянского Собрания. Несколько раз я бывал на ней и с любопытством осматривал произведения наших фабрик и мануфактур, но теперь все это исчезло из памяти. Помню, был выставлен какой-то ткацкий станок для ткания Персидских шалей. <...> Еще привлекали всеобщее внимание разные вещи, выточенные из слоновой кости каким-то знатным барином Поливановым.

<...>

Живя в семействе Кёнига, я всегда старался говорить с ним по-немецки; сам Кёниг, человек как мастеровой хотя и мало образованный, но всегда с особенным усердием старался научить меня разговорному немецкому языку. Но кроме этих практических занятий, нужно было заняться и грамматическим изучением языка, и вот я взялся за немецкую грамматику и переводы, и немецкий язык до того показался мне легок, что через шесть месяцев я уже мог читать немецкие книги почти без лексикона. Тогда-то открылся передо мной новый, дотоле неведомый мне мир поэзии, истории и философии! В особенности я восхищался Шиллером. Когда я в первый раз прочел его бессмертные творения, то я часто сам себе говорил: "Боже, как бы я был несчастлив, если бы я не знал по-немецки и не читал Шиллера! В последствии, я знакомился со студентами-немцами, занимался с ними переводами с русского на немецкий язык, и таким образом, я почти в совершенстве изучил этот язык, который, к сожалению, потом на Кавказе, за неимением ни книг, ни практики, забыл в значительной степени.

На свое содержание получал я из дому не более пятисот рублей ассигнациями в год, которых мне едва ставало на квартиру и одеяние. Но кроме этих необходимых потребностей, были и другие надобности, которых удовлетворить было нечем, почему я и старался приискивать для себя так называемые кондиции. В этом мне содействовали профессора Мерзляков и Кубарев (профессор словесного факультета, Латинской литературы, полюбивший меня за отличное знание мною Латинского языка), так что я разом имел по несколько кондиций и, получая за урок пять рублей ассигнациями (менее чего я и не соглашался), я имел достаточно денег и для книг, и для театра, и для других развлечений. Между этими кондициями была замечательна одна, в доме Полторацких. Это были очень богатые люди, имевшие свой огромный дом у Калужских ворот. Главное лицо в семействе была старушка , у которой было несколько замужних дочерей с своими детьми, и у одной из них, генеральши Гурко, я давал уроки Русского языка двум девочкам, которые, родясь и живя до тех пор в Париже, разумеется, хорошо говорили по-французски и почти ничего не знали по-русски. <...> Быть может, со временем я бы и гораздо ближе познакомился с этим прекрасным семейством; но тут случилась в Москве холера, от которой бежал тогда из Москвы всякий, кому было куда уйти. Полторацкие уехали в свою деревню, более в Москву не возвращались, и я с ними уже никогда более не виделся.

Первый раз в России холера появилась в 1830 году. Она свирепствовала сначала на нашем юге-востоке, в Астрахани, в Саратове. В Москве ходили уже об ней самые тревожные вести, и Москва с ужасом ждала к себе эту страшную гостью. Посъезжались в университет студенты после каникул, съехались мои товарищи, начались лекции, и мы о холере и не думали. У меня был товарищ еще по гимназии, Курилков, из мещан местечка Понурниц. Вот этот-то Курилков, однажды сидя со мною рядом на лекции, часов в двенадцать, обращается ко мне и говорит: "Я, брат, уйду на квартиру, мне что-то нездоровится. Прощай." И по обыкновению, пожав мне руку, ушел. Он жил недалеко от университета, вместе с двумя братьями Корольковыми, студентами юридического же факультета, приехавшими из Саратова, где в то время была холера. Часа через два, когда еще мы сидели на лекции, вбегает в переднюю аудиторию какая-то кухарка, спрашивает в впопыхах Корольковых и говорит им и всем, что Курилков прибежал домой, заболел холерой и умер, и что полиция уже на квартире. Известие это встревожило всех нас очень сильно. Мы разошлись по домам. С этого же дня был закрыт университет, и в Москве появилась уже открыто холера.

Страшное было это время! Все заперлись в домах и никуда не выходили. Я тоже недели две сидел на квартире, не выходя даже и на улицу. Толки ходили, что по улицам разъезжают огромные фуры, которые увозят из города мертвых, куда попадаются иногда и живые, если они не откупятся от служителей холеры, и поэтому каждый боялся попасть навстречу этим страшным людям. Я много обязан за это время семейству моего хозяина. У него было три дочери и все замужем, тоже за немцами: одна за токарем, другая за резчиком, а третья за портным. Несмотря на страх, они почти ежедневно приходили к своим родителям, и эти молоденькие и миленькие немки заставляли меня забывать тягость моего затворничества. Мне очень нравилась тогдашняя жизнь мастеровых немцев, с которыми я почти со всеми в Москве был знаком. Целую неделю они работают, а в субботу вечером уже непременно собираются к кому-либо на чай и вечер. Мужчины играют в карты и пьют пиво, а дамы и девицы выдумывают разные игры, шутки, или поют и играют. В воскресенье, если это летом, непременно едут целой компанией гулять за город, а зимой собираются на вечеринки. У хозяина моего каждую субботу вечером собирались гости, а дочери ежедневно приходили к нему то одна, то другая. Все они очень меня любили, шутили, шалили, играли со мной, и мне так было весело и приятно, как никогда ни в каком другом обществе.

Соскучась долгим уединением на квартире, решился я наконец проводить одного моего доброго и самого лучшего товарища, Алексея Никаноровича Топорнина, с которым мы жили, как говорится, душа в душу. Он был сын богатого Тамбовского помещика и квартировал у Погодина, в собственном его доме на Мясницкой. Проходя по улицам, я удивился совершенной их пустоте: нигде не видно было ни души, и я со страхом и трепетом подходил к дому Погодина, в котором ворота были заперты. Едва я докликался дворника, расспросил его, живы ли здоровы все в доме и, получив отрадный ответ, просил вызвать ко мне Топорнина. Дворник вызвал его, а мы чрез решетку ворот, не подавая руки друг другу, поговорили с ним с четверть часа и расстались со слезами. Я благополучно возвратился домой.

Скоро, однако ж, москвичи, так же как и я, соскучились, попривыкали к холере и мало-помалу начали убеждаться, что она не заразительна, что от нее еще скорее можно умереть сидя в комнате и беспрестанно о ней думая, нежели выходя и развлекаясь, и Москва опять высыпала на улицы и зашумела. Всем памятно, какое сильное участие приняли тогда наша администрация и все богатое население столицы, руководимое незабвенным своим главнокомандующим князем Дмитрием Васильевичем Голицыным, в этом страшном народном бедствии. Кроме устройства множества больниц, наблюдение за которыми вверено было высшим сановникам-сенаторам, учреждена была особая комиссия при генерал-губернаторе для собирания сведений о числе заболевающих холерой, умирающих и выздоравливающих, для составления и представления об этом ежедневного рапорта Государю. Комиссия эта, под председательством сенатора Башилова, состояла из пяти членов и пяти их помощников и помещалась в доме князя Павла Павловича Гагарина, возле Кузнецкого моста. В числе членов был профессор Погодин и, по его рекомендации, помощниками были избраны студенты, в числе которых и я, с жалованием, кажется, по 15 рублей ассигнациями в месяц. Дела нам было очень много, а особливо дела спешного, потому что ежедневно к 12 часам должен был быть готов краткий рапорт за вчерашний день о состоянии столицы, который тотчас же и посылался в Петербург к государю. Мы работали день и ночь, там же обедали и ночевали и редко навещали свои квартиры. Обед и ужин доставляли нам члены на свой счет, прислуга была от председателя, на счет которого даже покупался для нас табак, и мы, трудясь и работая, забывали горе. Но молодость брала свое: без шуток, без шалостей нельзя было обойтись, и мы, несмотря на многочисленные занятия, всегда находили время для проказ и шуток, предметом которых был всегда наш любезнейший председатель Башилов, человек уже пожилой и очень добрый, но большой чудак и оригинал; да еще секретарь его, который казался нам совершенным подобием Молчалина.

<...>

В конце декабря месяца холера, унеся более пяти тысяч жертв, совершенно прекратилась в Москве, и после рождественских праздников, после двухмесячного закрытия, открыт университет, и студенты стали ходить на лекции.

Спустя несколько времени по открытии университета, приехал в Москву товарищ мой по гимназии, Платон Александрович Антонович. Он уроженец гор. Кролевца, Черниговской губернии, славного своей Воздвиженской ярмаркой, где мать его( отец его давно умер), имея усадьбу и около города небольшое именьице, при большом семействе, жила очень бедно и почти не имела средств воспитывать двух сыновей своих; но как умная и энергическая женщина, вполне преданная своим детям, она терпела сама всевозможные лишения, а сыновей содержала в гимназии, а потом в университете. Антонович, будучи отличным учеником Новгородсеверской гимназии, любимцем директора ее Тимковского, оставался в последнем классе гимназии, подобно мне на другой год, и по выпуске из гимназии первым учеником, поступил сначала в Харьковский университет, где и пробыл один год. Там он познакомился со студентом князем Андреем Оболенским, отец которого был в то время калужским губернатором. Князь этот захотел перейти в Московский университет, и вот вместе с ним отправился в Москву и Антонович. В Калуге остановила их бывшая в Москве холера, где Антонович и прогостил все это время в семействе Оболенского, которое оказало ему самое искреннее гостеприимство. По миновании холеры, Антонович, вместе с Андреем Оболенским, приехал в Москву и поступил в университет по словесному факультету. Это был отличный юноша: высокого роста, брюнет, с большими карими глазами, черными бровями и всегда веселой, оживленной физиономией. Способности имел превосходные и занимался всегда прилежно. Еще в гимназии он был моим соперником в учении, и только мое двухлетнее пребывание в последнем четвертом классе было причиной, что я был в нем первым учеником, а он вторым. В университете он тоже занимался отлично. Характера он был самого привлекательного: всегда веселый, всегда шутливый, готовый поделиться с товарищами последней копейкой, готовый пожертвовать за товарищей хотя бы жизнью, за что он и был всегда горячо любим товарищами. Но в особенности обожали его женщины. При своей красивой наружности, не будучи застенчив, а всегда смел и ловок, хорошо танцуя и говоря по-французски, он имел доступ в хорошее общество, и эти его качества делали его любимцем женского пола, к которому и он, по своей пылкой натуре, не был равнодушен и, не предаваясь с ним романтической мечтательности и сентиментальности, он, несмотря ни на какие препятствия и опасности, стремился прямо к цели - и всегда успевал в своих предприятиях: Я очень обрадовался его приезду в Москву, и мы зажили с ним по-дружески.

В этот же третий курс моего университетского учения, по случаю каких-то Строгостей в Дерптском университете, перешли из этого университета в Московский человек до двадцати студентов юридического факультета. Они, соединясь с московскими студентами немцами, образовали свое Landsmanchafft, нанимали особенную большую комнату, куда они почти ежедневно собирались и где они учились драться на рапирах и эспадронах и совершали свои вечерние Kneipens или попойки. Из русских студентов они сошлись только с двумя, со мной и с Антоновичем, и приняли нас в свое ландманшанство. Мне очень понравилась организация такого общества, и как я уже довольно хорошо говорил по-русски, то и начал я посещать их вечерние собрания. На этих собраниях, обыкновенно, варили глинтвейн, который потом пили, пели разные немецкие песни и знаменитое Gaudeamus. Все товарищи говорили друг другу ты, вели ученые прения, вели дружеские разговоры, и я, никогда ничего подобного не видавший, был в восторге от таких товарищеских сходок. Иногда на этих сходках, днем, происходили и дуэли на эспадронах за какие-нибудь неприятности между товарищами, которые, к счастью, оканчивались только незначительными царапинами. Из числа этих студентов остались в моей памяти имена московских немцев: Кольрейфа, Кноблоха, Тессина, а из остзейских: Ренгарта, Кошкуля, Мирбаха, барона Вольфа и барона Кампенгаузена.

Эти общественные собрания имели большое влияние на мое умственное настроение. У меня всегда было сильно чувство товарищества; но то была привязанность к одному какому лицу, а здесь пробудились во мне мысли и желания быть товарищем уже целого общества, связанного между собой неразрывной дружбой и действующего с какой-нибудь определенной целью. Каждый молодой человек с пылкими чувствами невольно ищет для себя какой-либо деятельности, и деятельности благородной; юный ум, просвещенный науками, особливо политическими, невольно стремился к осуществлению новых, запавших в голову идей, к поверке их мнениями других: и вот рождается невольное желание соединиться в дружеское, товарищеское общество, в котором можно было бы свободно обсуждать все новые философские или политические идеи, где можно было бы иметь прения, читать свои сочинения и проч. Мне кажется, это есть самое естественное следствие развития ума и жажды деятельности, и строгое запрещение всяких студенческих собраний есть действие противоестественное.

В настоящее время требуют от студентов, чтобы они только учились, но не смели бы собираться в общества, не смели бы иметь никакого предмета общественной деятельности, и чтобы каждый жил и действовал особо, сам собой. Не говоря уже, что это неестественно, что это значит уничтожать в самом зародыше то, для чего собственно и учатся люди, мне кажется, такое стеснение в высшей степени вредно и для учения, и вообще для развития молодого человека. Конечно, ежели иметь в виду образовать из молодых людей только чиновников, как это и было до сих пор, то такая система одиночного образования совершенно сообразна с целью. Юноша, проведший четыре самых лучших года своей жизни только на лекциях и одиноко в своей квартире над книгами, без всякого сообщения с своими товарищами, без всякой дружбы с ними, без всякой живой, моральной общественной деятельности, разумеется, будет хорошим чиновником, в смысле принятом в настоящее время: он будет тих, скромен, усидчиво писать бумаги, благоговеть перед начальством и, сделавшись сам начальником, спрячется от людей, запрется в своем кабинете, будет деятелен в очистке бумаг, важничать перед подчиненными и недоступен просителям: Но разве из такой его деятельности будет какая-либо действительная польза для общества, разве такая личность способна чувствовать и понимать потребности людей?.. И если университет, как и следует, должен образовать из юноши не просто чиновника, а человека и гражданина, который, выйдя из этого высшего заведения, вступил бы в общество не неопытным птенцом, подобно институтке, а человеком образованным, практическим, благородным и энергическим: то для этого, в университетском образовании, кроме лекции и книг, непременно должны быть допущены и товарищеские общества, целью которых были бы, как научный обмен мыслей и развитие собственных идей, так и благотворение товарищам, обсуждение действий и познаний своих профессоров и даже всех современных литературных и социальных вопросов, для чего, прежде всего, нужно иметь студенческую кассу и библиотеку. В таком обществе, при беспрестанной поверке своих идей суждениями других, сами эти идеи будут правильнее, приобретется навык устного их изложения, так теперь необходимый, приобретутся понятия о всех житейских нуждах и потребностях, о всех общественных язвах, пороках, заблуждениях, и поселится в душе юноши твердое и практическое стремление к уничтожению их впоследствии, когда он сделается уже общественным деятелем, и тихий юноша, по выходе из университета, вступить в жизнь уже с твердыми и верными убеждениями, с твердым, благородным и энергическим характером и не без достаточной практической опытности. Да, одно только плотное товарищество благотворно образует и ум и характер молодого человека и, ослабляя в нем врожденный человеку эгоизм, делает его способным на самопожертвование! Без сомнения, мне возразят, что: но довольно! Ведь я пишу не рассуждение об университетском уставе, а воспоминания о моем университетском времени.